Эдгар Алан По. Овальный портрет

     Замок,  в  который  мой  камердинер  осмелился  вломиться,  чтобы  мне,
пораженному тяжким недугом, не ночевать под открытым небом, являл собою одно
из тех нагромождений уныния и пышности, что в жизни хмурятся  среди  Апеннин
столь же часто,  сколь  и  в  воображении  госпожи  Радклиф  {1*}.  По  всей
видимости, его покинули ненадолго и совсем недавно. Мы расположились в одном
из самых  маленьких  и  наименее  роскошных  апартаментов.  Он  находился  в
отдаленной башне здания. Его богатое старинное убранство  крайне  обветшало.
На обтянутых гобеленами стенах висело многочисленное и разнообразное  оружие
вкупе с необычно большим числом  вдохновенных  произведений  живописи  наших
дней в золотых рамах, покрытых арабесками.  К  этим  картинам,  висевшим  не
только на стенах, но и в бесконечных уголках и нишах,  неизбежных  в  здании
столь причудливой архитектуры, я испытывал глубокий интерес, вызванный, быть
может, начинающимся у меня жаром; так что я попросил Педро  закрыть  тяжелые
ставни - уже наступил вечер - зажечь все свечи высокого канделябра в головах
моей постели и распахнуть как можно шире обшитый бахромой полог  из  черного
бархата. Я пожелал этого, чтобы отдаться если не сну, то хотя бы  созерцанию
картин и изучению томика, найденного на подушке и посвященного их разбору  и
описанию.
     Долго, долго  я  читал  -  и  пристально,  пристально  смотрел.  Летели
стремительные, блаженные часы, и настала глубокая полночь. Мне не нравилось,
как стоит канделябр, и, с трудом протянув руку,  чтобы  не  тревожить  моего
спящего камердинера, я поставил канделябр так, что  свет  лучше  попадал  на
книгу. Но это произвело совершенно неожиданное действие.  Лучи  бесчисленных
свечей (их было очень много) осветили нишу  комнаты,  дотоле  погруженную  в
глубокую тень, отбрасываемую одним из столбов балдахина.  Поэтому  я  увидел
ярко освещенной картину, ранее мною вовсе не  замеченную.  Это  был  портрет
юной, только расцветающей девушки. Я быстро взглянул  на  портрет  и  закрыл
глаза. Почему я так поступил, сначала не ясно было и мне самому. Но пока мои
веки оставались опущены, я мысленно отыскал причину. Я хотел выиграть  время
для размышлений - удостовериться, что зрение меня не обмануло, - успокоить и
подавить мою фантазию ради более трезвого и уверенного взгляда. Прошло всего
несколько мгновений, и я вновь пристально посмотрел на картину.
     Теперь я не мог и не хотел сомневаться, что вижу правильно, ибо  первый
луч, попавший на холст, как бы отогнал сонное оцепенение, овладевавшее моими
чувствами, и разом возвратил меня к бодрствованию.
     Портрет, как я уже сказал, изображал юную девушку. Это было всего  лишь
погрудное изображение, выполненное в так называемой виньеточной  манере,  во
многом напоминающей стиль головок, любимый Салли {2*}. Руки,  грудь  и  даже
золотистые волосы неприметно  растворялись  в  неясной,  но  глубокой  тени,
образующей  фон.  Рама   была   овальная,   густо   позолоченная,   покрытая
мавританским орнаментом. Как произведение  искусства  ничто  не  могло  быть
прекраснее этого портрета.  Но  ни  его  выполнение,  ни  нетленная  красота
изображенного облика не могли столь внезапно и сильно  взволновать  меня.  Я
никак не мог принять его в полудремоте и за живую женщину. Я  сразу  увидел,
что особенности рисунка, манера живописи, рама мгновенно заставили  бы  меня
отвергнуть подобное предположение - не позволили бы мне поверить  ему  и  на
единый миг. Я пребывал в напряженном размышлении,  быть  может,  целый  час,
полулежа и не отрывая взгляд от портрета. Наконец, постигнув истинный секрет
произведенного эффекта, я откинулся  на  подушки.  Картина  заворожила  меня
абсолютным жизнеподобием выражения, которое вначале поразило меня,  а  затем
вызвало  смущение,  подавленность  и   страх.   С   глубоким   и   трепетным
благоговением я поставил канделябр на прежнее место. Не видя более того, что
столь глубоко взволновало меня, я с нетерпением  схватил  томик,  содержащий
описания картин и их истории. Найдя номер,  под  которым  числился  овальный
портрет, я прочитал следующие неясные и странные слова:
     "Она  была  дева  редчайшей  красоты,  и  веселость  ее  равнялась   ее
очарованию. И отмечен злым роком был час,  когда  она  увидела  живописца  и
полюбила его и стала его женою. Он, одержимый,  упорный,  суровый,  уже  был
обручен - с Живописью; она, дева редчайшей красоты, чья веселость  равнялась
ее очарованию, вся - свет, вся  -  улыбка,  шаловливая,  как  молодая  лань,
ненавидела одну лишь  Живопись,  свою  соперницу;  боялась  только  палитры,
кистей  и  прочих   властных   орудий,   лишавших   ее   созерцания   своего
возлюбленного. И она испытала ужас, услышав, как живописец  выразил  желание
написать портрет своей молодой жены. Но она была кротка и послушлива и много
недель сидела в высокой башне, где только сверху  сочился  свет  на  бледный
холст. Но он, живописец, был упоен трудом своим, что длился из часа  в  час,
изо дня в день. И  он,  одержимый,  необузданный,  угрюмый,  предался  своим
мечтам; и он не мог видеть, что от жуткого  света  в  одинокой  башне  таяли
душевные силы и здоровье его молодой жены; она увядала, и это замечали  все,
кроме него. Но она все улыбалась и улыбалась, не жалуясь,  ибо  видела,  что
живописец (всюду прославленный)  черпал  в  труде  своем  жгучее  упоение  и
работал днем и ночью, дабы запечатлеть ту, что так любила его  и  все  же  с
каждым днем делалась удрученнее и  слабее.  И  вправду,  некоторые  видевшие
портрет шепотом говорили о сходстве как о великом чуде, свидетельстве и дара
живописца  и  его  глубокой  любви  к  той,  кого  он  изобразил   с   таким
непревзойденным искусством. Но наконец, когда труд близился к завершению,  в
башню перестали допускать посторонних; ибо в пылу  труда  живописец  впал  в
исступление и редко отводил взор от холста даже для того, чтобы взглянуть на
жену. И он не желал видеть, что оттенки, наносимые на  холст,  отнимались  у
ланит сидевшей рядом с ним. И когда  миновали  многие  недели  и  оставалось
только положить один мазок на уста и один полутон на зрачок,  дух  красавицы
снова вспыхнул, как пламя в светильнике. И тогда кисть коснулась  холста,  и
полутон был положен; и на один лишь миг живописец застыл, завороженный своим
созданием; но в следующий, все еще не отрываясь от  холста,  он  затрепетал,
страшно побледнел и, воскликнув  громким  голосом:  "Да  это  воистину  сама
Жизнь!", внезапно повернулся к своей возлюбленной: - Она была мертвой"

1842